1 января 1911 г.
Несмотря на почти трехлетнее пребывание мое в должности министра народного просвещения, докладов у Государя я имел очень немного. Большинство дел требует теперь санкции Совета Министров и государственных законодательных учреждений, какими-нибудь экстренными всеподданейшими докладами. Ради обхода существующих законов я Государя никогда не беспокоил, а обычных дел, по преимуществу каких-либо льгот и милостей, у меня очень много никогда не набиралось. Я ездил поэтому с докладом редко и по мелочам никогда не беспокоил Государя продолжительными речами. Государь тоже задавал вопросы сравнительно немного — наше министерство то ли вообще чуждо ему, интересовался он больше беспорядками или отдельными лицами, которых почему-либо знал и помнил, и крайне редко давал мне какие бы то ни было особые поручения или делал указания.
Близко узнать его я, следовательно, никак не мог, но кое-какие его свойства все-таки не могли не обратить на себя и моего внимания.
Больше всего, конечно, бросалось каждому в глаза его редкая память если не налица, зрительная память его, кажется, была невелика, то на имена, числа, годы и т. п. В этом отношении он положительно поражал меня, через три года вдруг вспоминал имя какого-нибудь профессора, о котором он слышал от меня в запале из самых резких моих докладов и по какому-нибудь совершенно пустому случаю.
Другой столь же выдающейся его особенностью являлась совершенно исключительная приветливость, которой немало содействовало действие на всех, через которую мне случалось проверять это наблюдение, его в высшей степени привлекательных глаз. Обращение его прямо можно было назвать чарующим, несмотря на то, что самое краткое пребывание с ним точно так же давало вам немедленно почувствовать, что эта приветливость чисто внешняя и что в его милостях и ласковых на вид речах — души нет. Он кротко на вас глядел, приветливо улыбался, но что-то невольно говорило вам, что это сделавшееся обычным выражение как будто скрывает полное равнодушие и безучастие и к делу, и к лицу, об этом деле говорящему. В других он очень любил искренность, сплошь и рядом я слышал от него фразы: «хороший человек, прямо в глаза глядит», но сам он вряд ли был с кем-либо искренен. И не сердился он как будто никогда. Сам я его гнева никогда не видел и от других о проявлениях его никогда не слышал. Один раз только по поводу какой-то особенно возмутительной речи фон Анрепа он, показывая мне только что прочитанную им газету, сжал кулаки, промолвил: «И это говорил бывший попечитель округа!» Но и тут негодование едва-едва скользнуло по лицу его и тотчас как будто его и не бывало.
Безучастие его к делу, как мне кажется, ближе всего выражалось в том, что он подписывал, по-видимому, буквально все, что ему подавали министры. Когда подумаешь, какие разнообразные проходили перед ним люди, какие невозможные ему подавались доклады и как эти доклады не походили один на другой, а между тем все скреплены были его согласием, просто диву даешься. Утверждал он, по-видимому, дела, которым даже не сочувствовал . Выслушивая как-то доклад Столыпина о вольнослушательницах, о которых мы очень много с ним случайно говорили, он чувствовал что-то неладное в докладе и пытался отмахнуться от него словами «Я бы хотел не обидеть Шварца». И однако подписал. При чтении моего особого мнения по поводу /-ной/ нормы для учениц евреек женских гимназий он даже прямо сказал Столыпину, что он согласен со мной, а не с большинством Совета Министров и что ему очень бы не хотелось утверждать мнение большинства — и утвердил и т. д.
Ко мне он относился все время очень хорошо. Это он говорил не раз не только мне самому, но это я слышал не раз и от М. Г. Акимова и от П. А. Столыпина, передававшего мне самые лестные отзывы.
И тем не менее он ни минуты не задумывался при случае сделать мне большую неприятность в деле так называемых «потешных».
Эпизод этот не лишен интереса.
Началось дело тем, что еще в бытность военным министром генерала Редигера я как-то получил от него сведения, что бухмутский инспектор народных училищ Луцкевич составил из учеников местных городских училищ особую роту или батальон, обучая их военному строю и доведя об этом особой телеграммой до сведения Государя Императора.
Я был, конечно, очень удивлен тем, что инспектор народных училищ позволяет себе входить в непосредственные сношения с Государем Императором, минуя и свое непосредственное начальство (попечителя) и министра народного просвещения, и хотел сделать Луцкевичу замечание, но предварительно приказал составить себе о нем справку. Из справки оказалось, что личность Луцкевича весьма подозрительная, он был перемещаем уже два раза для пользы службы, всякий раз с понижением, дело свое исполняет очень небрежно, нравственности весьма плохой (поехав …*) с учениками в Царское Село, вез с собой в качестве жены женщину, ничего общего с ним не имевшую и какого-либо поощрения не заслуживает ввиду того, что и обучил-то военной гимнастике какой-то сброд, состоящий из нескольких мальчиков, решительно ничего не знающих. Между тем, немного погодя, уже от генерала Сухомлинова, тоже немалого фокусника, слышу, что Государь этому делу придает большое значение; хочет вызвать в Царское Село батальон Луцкевича, которому предполагает дать имя цесаревича и т. д. и т. д.
Тогда я попросил попечителя лично собрать нужные сведения и спешно представить мне отчет о «подвигах» Луцкевича. Отчет вышел убийственным. Ясно делалось до очевидности, что мы имели дело с проходимцем, собравшимся на этом батальоне обделать кое-какие свои личные делишки и позволившим себе нарушить закон о служебной подчиненности. Отчет этот через генерала Сухомлинова был представлен Государю.
И тем не менее Луцкевич со своим батальоном был вызван в Царское Село, произведен в действительные статские советники, почтен всяческим вниманием Государя Императора и все это за спиной его прямого начальника, министра народного просвещения, которому Государь в то же время говорил всякие любезности и которого никак не хотел увольнять от должности.
Положим, я в то время уже готовился покинуть свое место и, к счастью, уже сказал об этом Государю, иначе все, как это сделали некоторые газеты, приписали бы мою отставку Луцкевичу. Но если бы я остался, каково было бы мое положение в отношении этого моего подчиненного, который провел все это представление за моей спиной и даже не явился доложить мне о смотре, несмотря на прямое мое приказание. Что это? Равнодушие к лицу? Непонимание, что такие поступки…* служебную дисциплину? Полное безучастие к делу?
А между тем за день до того, когда Государь решил, несмотря на мой доклад, переданный ему Сухомлиновым, сделать смотр батальону Луцкевича, у нас с ним 12 мая 1910 г. был такой разговор: «Председатель Совета Министров,— начал Государь,— говорил мне о вашей болезни?!» Я ответил, что действительно чувствую себя последнее время нехорошо и поэтому, и только поэтому, я, между прочим, прошу освободить меня от должности министра. «Как, уже?» — сказал Государь. Я указал, что два с половиною года — немалое время, что я страдаю сердцем и, что тоже скверно, чувствую мозговое утомление. «Вам надобно хорошенько отдохнуть»,— сказал Государь. Я ответил, что боюсь, что отдых не поможет, что тут дело и в старости. «Но у Вас такой румянец, такой прекрасный вид»,— сказал Государь, все время пристально на меня глядя. «Я, Государь, месяцев 6 на одном молоке»,— ответил я. Тогда Государь стал говорить о том, что ведь было бы желательно, чтобы именно я довел начатое дело до конца, и признал, что мной много сделано и что «ему жалко, что я ухожу». «Работая с Вами,— прибавил он,— я привык Вас уважать и искренно Вас полюбил»,— сказал он. Я был очень взволнован и стал доказывать Государю, что даже хорошо, если я уйду. Я ведь принял 1-й удар. «Да, и так мужественно и честно»,— ласково и очень решительно сказал Государь.
«Другому, Государь, будет легче»,— продолжал я и уже не помню каким-то сравнением пояснил, что в бою всегда так бывает, первые падают, вторые, идущие вслед, бывают счастливее. «Да, но кто эти другие? — задумчиво промолвил как бы про себя Государь.— Вы говорили Председателю Совета Министров об … ’?» «Да, если бы признано было нужным взять кого-либо из чинов ведомства министерства народного просвещения, но если, Государь, Вы позволите мне высказать мое мнение?» «Пожалуйста»,— сказал Государь. «Я рекомендовал бы кого-нибудь из большой знати, непременно с русским именем, который чужд был бы нашим ведомственным счетам». «Да, Вы, пожалуй, правы»,— сказал Государь,— но где взять такого? Разве вот Бобринский (А. А., сенатор)?!» Мы стали говорить об этом лице, которого в общем в Государственной Думе любят, и затем перешли к делам. «Мы еще вернемся к этому разговору»,— очень ласково сказал Государь прощаясь.
Кажется, милостив, особенно если припомнить, что тогда же Столыпину Государь сказал, что отпускать меня не хочет. А 14 мая — Луцкевич!
Невольно приходят на ум 2 отзыва лиц, кажется, хорошо знавших Государя. 1/-й/ — А. А. Киреева, который в разгар историй моих с университетами писал Георгиевскому: «Поговорите Шварцу, не слишком ли он круто повертывает руль. Если он имеет за себя Столыпина,— хорошо, но если он надеется на здешних (Киреев жил в Царском Селе), то надежда его напрасна».
2-й /отзыв/ — С. Н. Рухлова, который в минуту откровенности мне сказал: «Боже Вас сохрани хоть в чем-либо положиться хотя бы на одну секунду на Государя! Никого и ни в чем он поддерживать не может».
Многие из знакомых Государя говорят и о его большой хитрости, говорят даже о его вероломстве. Очевидно, характер не из простых, характер сложный и мало кому ясный.
А может, тут разгадку надо искать у Амфитеатрова?! Я, во всяком случае, ее не имею.
9 февраля 1911 г.
Я имел случайный разговор с флигель-адъютантом Княжевичем, очень близким лицом к Государю и пускающимся с ним во всякого рода разговоры. Княжевич передал мне такую реплику Государя. Когда по поводу, кажется, посылки флигель-адъютанта Мандрыки в Царицын Княжевич заметил, что это будет, пожалуй, неприятно Совету Министров, Государь сказал: «Это мне, простите, наплевать!»
Характерное отношение к лицам, почтенным высшим его доверием. Мыслимы ли были такие слова в устах его отца, Императора Александра III?
____________________________________________________________________________________
*) Один раз только я слышал от него определенное приказание по поводу готовившегося нового университетского устава, чтобы «дипломы ни под каким видом прав не давали»3’. Другой раз, когда я преподносил ему медаль Саратовского университета, он очень определенно сказал: «Кстати, я не имел еще случая Вам это говорить, но теперь скажу: в другой раз Вы ко мне за утверждением проекта нового университета не ходите. Их больше не надо». И когда я заметил, что мнение Совета Министров об учреждении университета в Саратове было еще при Кауфмане утверждено Его Величеством и что я считал, что это его желание, он мне ответил: «А все-таки теперь новых университ
