Восток покоряется только грозной силе, справедливой, но непременно грозной.
Русские люди на Кавказе
<…> У других европейских держав и, в частности, у Англии есть в Азии колонии, отрезанныя от метрополии морями и чужими землями. Пионерами в таких местностях явились сперва миссионеры, торговцы, торговы компании с их кондотьерами и, наконец, правительственные чиновники с отрядами регулярных войск. Преобладающей чертою колониальной политики является стремление извлечь побольше дохода, а потому местныя особенности не подвергаются резкому изменению и даже некоторые туземные властители оставляются на местах, под условием покорности завоевателям.
У нас не то. Наши завоевания являются скорее расширением естественных границ империи, вследствие чего культурное сближение присоединяемых областей с руководящим центром безусловно необходимо: местныя организации подлежат значительно большему растворению, центральное правительство должно быть единственным источником, власти и вассальныя отношения к ней со стороны каких-либо туземных вождей терпимы лишь временно как пережиток отходящаго прошлаго.
Ясно, что русская задача значительно сложнее и что для ея выполнения нужна работа не только правительственная, т. е. войска и канцелярии, но и народная, т. е. образованное общество, торговцы и крестьяне-переселенцы. Ясно, стало быть, как многое зависит от своевременной выработки дальновидной программы, устанавливающей незыблемую точку зрения на данный вопрос.
Необходимо отметить, что наша народная масса в течение целаго столетия относилась к нему, по чутью, более правильно, нежели общество, правящия сферы и печать: среди так называемых интеллигентных русских людей доселе преобладает то английский, то, еще менее применимый, австрийский взгляд на наши имперския окраины, излишняя самобытность которых отстаивается то во имя конституционно-правовых мечтаний, то с притворною приверженностью к Самодержавию, природе котораго противоречит обосоление окраин или отдельных областей. Такия стремления большею частью внушаются самими инородцами, конечная цель которых состоит в отложении от России. Русский по духу человек желать этого не может, особенно, когда речь идет о земельном состоянии, купленном кровью многих поколений доблестных предков. <…>
Кавказ – не колония, а лишь окраина государства: чтобы связь не порывалась, там необходима прочная русская оседлость, – и лишь служилый класс полезно от времени до времени «освежать».
Казачество
Передовою русскою волною на Кавказе было казачество, сперва терцы, позже кубанцы. Оно поставило железную преграду нападениям горцев на тогдашнюю южную окраину России, но в значительной степени переняло и внешность, черты духовнаго склада своих противников, с которыми, вдобавок, и породнилось. Последнее обстоятельство, особенно в виду совершившагося в истекшем столетии резкаго перехода к новым условиям и формам жизни, неблагоприятно отразилось на казачестве.
Оно несомненно представляет собою замечательное воинство, – и недаром конвой Государя Императора состоит из казаков. Но в области культурно-экономической кавказские казаки несомненно отстали <…>.
Казачество Севернаго Кавказа очутилось вообще в условиях, не отвечающих его первоначальному назначению, к ним не приспособилось. С одной стороны, русская граница шагнула далеко вперед от бывших некогда порубежными казачьих станиц; зарубежнаго неприятеля, которому можно было бы являться по собственному почину за добычею и славой, теперь под рукою нет. С другой стороны, однако, местная боевая задача казачества не может считаться отжившею, и вопрос о ней не исчерпан так как горское население замирено лишь до известной степени и сравнительное спокойствие поддерживается лишь присутствием военной силы; одною из наиболее применимых к местным условиям частей ея является казачество, хорошо освоившееся с туземными обычаями и формами борьбы. Вдобавок, нельзя не видеть, что, под влиянием зловредной «полуцивилизации», туземное население Севернаго Кавказа (да и всего края) утрачивает многия высокия коренныя черты свои, как например, высокую честность в куначеских отношениях, новых добродетелей не приобретает и, попросту говоря, нравственно разлагается. То, что прежде являлось борьбою за дикую, свободу, теперь проступает в виде разрозненных, но все более учащающихся преступлений, как плод разнуздания дурных инстинктов.
Казачество, опутанное сетью циркуляров и сложных законов, затруднено в выполнении своей национальной задачи. В частности, судебно-правовой формализм, с его объективно-гуманной точкой зрения, стесняет вооруженныя действия казаков в так называемое мирное время.
Ведь если, например, отряд станичников прибегнет к испытанному некогда способу возстановления мира и порядка, т. е. пойдет набегом на ингушское или чеченское воровское гнездо, – то из этого выйдет большое уголовное дело, а местная армяно-еврейско-нигилистическая печать, вроде «Севернаго Кавказа», «Казбека» и т. п., поднимет целую историю. Ингуши и чеченцы еще не вышли из того периода, когда если не отжившие свое время казацкие набеги, быстрыя и крутыя административныя меры, отвечающия их понятиям о реальном возмездии, были бы им полезны; а вместо этого в крае введены учреждения, уместныя в Англии или Франции. Совершится убийство, ряд убийств, грабежей, угона скота и т. п., а вы извольте обращаться в суд, иметь дело со лжесвидетелями, обличающими невиновных, и, в итоге, зачастую не достичь ничего кроме новых неприятностей.
Вольный русский орел, отстаивавший некогда наши пределы от вражьяго натиска, теперь дома и в соседских передрягах лишен крыльев и связан. Таково, конечно, требование времени, но вряд ли можно сомневаться в том, что оно противоречит природе казачества.
Ближе к своей задаче стоят казаки, несущие службу государеву на турецкой и персидской границах; они стоят на таких местах, куда, так сказать, ворон костей не заносил, в камышах Аракса, в горных дебрях Артвина, – и всюду представляют собою грозную русскую силу. Если бы вдоль границы, где возможно, оказалось побольше казачьих станиц, а не временных постов, т о картина Закавказья была бы теперь совсем иною; в частности, десятки тысяч турецких армян, составляющих истинное несчастье края в настоящую минуту, не перебрались бы столь безпрепятственно в наши пределы.
Так или иначе, каковы бы ни были отрицательныя стороны казачества, его теперешняго быта, оно представляет положительную русскую силу в крае и песня его далеко не спета, ввиду возможных еще в близком будущем осложнений. <…>
Славная кавказская армия
Если казачество выполняло в течение веков и доселе, при неблагоприятных обстоятельствах, выполняет народно-боевую задачу России, то великолепная кавказская армия служит русскому делу со славою и честью в области военно-культурной. Ея значение огромно и в мирное время, так как, с одной стороны, слава ея подвигов и страх перед ея силою необычайно живы в крае, а с другой – наши кавказские воины являются, безусловно, надежнейшими, духовно-высокими и во всех отношениях лучшими истинно русскими людьми. В целом ряде прославленных полков за долгое боевое время сложились такия крепкия традиции, которых не в силах подорвать ни случайные военачальники, попадающие туда иногда по протекции, ни единичные люди, безразлично относящиеся к русскому делу, ни противорусский скверный склад местной жизни.
Кавказская армия была всегда, осталась ныне и, надо надеяться, останется навсегда несравненною школою долга и чести. Достаточно взглянуть на любой из этих полков, хотя бы в момент полкового праздника; когда выносят пред фронт старое, простреленное и почерневшее полковое знамя, каким священным огнем горят глаза молодых солдат, недавно пришедших из внутренней России, уже всей душою подчинившихся полковой традиции.
Она глубочайше влияет и на духовную личность офицеров и на весь склад их жизни. Нечего и говорить о замечательном полковом товариществе: проявления его так и брызжут на каждом шагу; но, сверх того, у этих полковых семей есть крепко держащееся благородные взгляды на жизнь, выработанные ими самостоятельно Так, например, в Тенгинском полку весьма крепко традиционное уважение к женщине, и офицер, который бы позволил себе, без определенных честных намерений, ухаживать за девушкой, или разрушать чужую семью, был бы с презрением удален из товарищескаго круга.
К русскому народному делу, широко и возвышенно понятому, воинская среда относится вполне сознательно. Так, например, когда в принципе был благоприятно решен вопрос о заселении русскими крестьянами свободных земель Закавказья, а на деле оказалась в крае полная неподготовленность к этой мере, и многия сотни русских простолюдинов, в тщетных поисках землицы, впадали в нищету и буквально голодали, то наши полки (Тенгинский, Эриванский, Грузинский и др.) братски делились с ними и скудными деньжонками, и куском хлеба.
Наши воины являются также и активнейшими ревнителями Православия; например, вопрос о православной церкви в Ахалцыхе, где, на отведенном правительством месте армянские политиканы-думцы нагло возвели вместо церкви ротонду и кабак, был горячо и энергично поддержан доблестными тенгинцами.
В кавказской армии все, до последняго солдата, сознательно относятся к выполнению не только специально-военной, но и культурной задачи своей, в широком смысле этого слова. Так, например, политиканствующие армяне и армянская идея ненавистны на Кавказе всем порядочным людям, особенно же нашим воинам, но тем не менее во время землетрясения в Ахалкалаках, русские солдаты работали с самоотверженным воодушевлением над откапыванием и спасением армян, жертв этого стихийнаго бедствия. Когда явно вредныя русскому делу шайки армянскаго сброда переходят из Турции в Закавказье и встречныя войска не пропускают их, грозя начать стрельбу, то армяне выдвигают вперед женщин и детей, зная, что в таком случае русский христолюбивый воин курка не спустит.
Насколько лет тому назад произошел такой случай: русский офицер попытался защитить на улице незнакомую девушку от приставших к ней среди бела дня негодяев из мнимо-интеллигентных армян. Через секунду он был окружен огромной толпой, которая готовилась сбросить его с Воронцовскаго моста в Куру, – как вдруг на помощь офицеру ринулся проходивши мимо солдат который и спас его, грозя штыком озверелой армянской шайке. Во время одной из недавних вспышек безпорядков на тифлисском базаре, первыми возстановителями порядка явились там отнюдь не полицейские (полиция там стоит ниже всякой критики), а случайно оказавшиеся там безоружные запасные и иные нижние чины. Ясно, что они богаты как бы органическим патриотизмом, который проявляется и в сознательнейших формах. Так, например, солдатик всегда заступится за преследуемую русскую женщину и за какое бы то ни было дитя, попавшее в беду. <…>
До какого духовнаго величия доходит кавказское воинство в строю – об этом вряд ли нужно распространяться. Достаточно вспомнить первыя времена покорения Кавказа, когда горсть наших гренадер творила буквально чудеса и держала в страхе миллионное разноплеменное население края. <…>
Конечно, нравственный уровень кавказских полков, всегда высокий, испытывает некоторыя колебания в зависимости от местности, где они стоят; такие развращенные города, как Тифлис и Баку, влияют неблагоприятно, но это влияние не идет далее оттенков и вглубь не проникает. В офицерском быту встречаются единичные случаи шумнаго бражничества, неумеренной игры или неуместной вспыльчивости, жизни выше средств, податливости на приглашения в дома разжиревших мошенников; но все это, несомненно, исключения, и притом более редкия, чем в любой чужеземной армии и даже чем в других частях нашего войска. И в быту, т. е. в образе жизни, и в характере нашего кавказскаго воина есть нечто монашеское: много мелкаго, будничнаго, ничем не вознаграждаемаго, но тем более труднаго самоотречения, постоянная победа над прихотями, жаждой удовольствий и молодым тщеславием, во имя более высоких начал. Жалованье ничтожное, а жизнь непомерно дорога и с каждым днем искусственно дорожает, не только в Тифлисе, но и в медвежьих углах Закавказья. Деньщики няньчат офицерских детей и гладят юбки офицерских жен, товарищи выручают друг друга, и в полковых семьях живется небогато, но не грустно и даже не скучно.
Высоким духом, проникающим эту благородную среду, отличаются, конечно, наиболее именно строевые офицеры, истинно-типичные представители кавказской армии. Люди с «учеными воротниками» и значками, занимающие должности административныя или вообще чиновничьи, в особенности же сопряженныя с вопросами о торгах, подрядах и т. п., стоят, как и везде, иногда несколько ниже. Закваска кавказской армии в таких отдельных людях заметно слабеет; наряду с этим соблазны, направленные против них, принимают форму систематической осады, – и натиск их бывает так силен, что кое-кому не удается устоять. <…>
Безспорно, однако, что в течение целаго столетия, в рядах славных кавказских дружин служило с честью не мало местных уроженцев; но, с одной стороны, тогда было громкое боевое время, и престиж русскаго имени в крае был гораздо ярче, чем теперь, с другой стороны, – во всех слоях общества политиканства было гораздо меньше.
Русская культурная задача нашей армии на Кавказе в мирное время чрезвычайно велика и ответственна, и с каждым днем становится труднее, а потому все патриотически настроенные люди должны окружать армию любовью и почетом, облегчая ей выполнение долга в области гражданских отношений. Светила человечества служат делу всеобщаго мира. Но у мирнаго времени есть свои острые стороны и специальныя особенности, подавшия повод графу Соллогубу сказать дорого обошедшийся ему экспромт: Боюся я промолвить вслух, – Но мир войны не заменяет…
Сектанты и русские переселенцы
Нагляднее всего доказали всю силу русской приспособляемости к каким угодно условиям наши сектанты, представляющие во многих отношениях цвет русскаго народнаго элемента в крае.
Когда их туда ссылали, то предполагалось, что они погибнут. Одних посадили на каменистых нагорьях, где хлеб плохо родится; других в малярийныя местности. Кругом дичь, глушь, Азия, враждебные туземцы, легко смотрящие на человеческую жизнь. Начальство смотрело на сектантов, как на полулегальных людей, существование которых не поощряется, а лишь допускается и то с неприятными оговорками, представляющими источник дохода для мелких чиновников, в большинстве туземцев.
Как известно, сектанты-мистики, воображающие себя «истинными христианами», склонны представителей власти считать прислужниками Ирода или языческаго Рима: к сожалению, условия кавказской жизни могли только подкрепить подобный взгляд, в основе нелепый, и оправдать его целым рядом вопиющих фактов. В течение нескольких десятилетий мелкия власти притесняли сектантов возмутительнейшими придирками и поборами; во всем Закавказье можно найти большие дома и поместья – плоды неправаго стяжания уездных начальников, приставов и т. п.
Сектанты все это снесли, все претерпели и даже достигли цветущаго состояния, исключительно благодаря своей общинно-религиозной организации. Предки нынешних духобор были весьма далеки от того непротивления злу, которым их сбил с толку граф Толстой при посредстве своих фанатичных учеников. Прежние духоборы очень хорошо владели оружием, истребили вокруг себя зверье и жестоким самосудом внушили уважение татарам, а затем снискали их искреннюю приязнь добрыми соседскими отношениями. К русскому государственному и народному делу они относились, в итоге, доброжелательно, многие охотно служили в войсках, а во время войны 1877-78 гг. сектантския селения оказали нашему войску неисчислимыя услуги своими перевозочными средствами. Это было по достоинству оценено августейшим наместником кавказским и преемником его, князем А. М. Дондуковым-Корсаковым.
Можно было предполагать, что положение наших сектантов улучшится и административная притеснения прекратятся. Так думали и кавказские жители, и порубежные соседи. Один образованный персиянин, изумляясь чрезвычайной способности русских сектантов осваиваться с местностью и климатом и пленяясь их религиозною терпимостью, способствующей дружескому сближению между русскими и мусульманами, высказывал мысль, что разселение сектантов по персидской границе было актом высшей, мудрой правительственной политики. В последнем он жестоко ошибался, как показали дальнейшия события. <…>
С одной стороны, армянам было желательно испортить в глазах правительства репутацию сектантов, как самаго крепкаго русскаго элемента в крае, с другой же – воспользоваться их землями для беглецов из Турции, где, при усиленной помощи русско-подданных армян, с духовенством во главе, искусственно стало разжигаться возстание, вызвавшее затем резню.
Сатанинский план удался: с одной стороны подоспели мнимые христиане, ученики графа Толстого, разожгли раздор в духоборческой среде и довели ее до истерии; одновременно ревнители православия усилили свою проповедь, в неудачный момент, когда она только ожесточила упорствующих; некоторыя кавказския власти проявили баши-бузукскую жестокость к ошалевшим, сбитым с толку духоборам, причем особенно отличились служилые туземцы, якобы ревнующие о порядке, а на деле жаждавшие русской крови, русских страданий. Трагедия завершилась выселением нескольких тысяч духобор в Канаду, где они окончательно обезумели и теперь погибают. <…>
Неизмеримо ближе к нам стоят молокане: их священною книгою является наше синодальное издание Библии. Воинскую повинность они несут охотно, властям послушны, гордятся своей преданностью Царю и считают себя русскими. К православным они относятся в высшей степени дружественно. Руководят ими начетчики, или, точнее, просто наиболее развитые люди, которые на «вечерах любви» толкуют Евангелие, зачастую с большим нравственным пониманием текстов. Они ведут преимущественно трезвую жизнь, семья у них крепка; большинство – люди оборотливые, толковые и зажиточные. В Тифлисе они, после военнаго сословия, безусловно надежнейшие русские люди и сознают себя таковыми.
Религиозное обособление их поддерживаются тремя факторами. Во-первых, заезжие немцы-проповедники весьма усердно стараются внушать им ненависть к православию и даже переводить их в баптизм; мне самому приходилось бывать на «вечерах любви» и видеть таких агентов пангерманизма на религиозной почве. Во-вторых, молоканское обособление поддерживается тщеславием вожаков, которым приятно руководить духовною и отчасти материальною жизнью своих едивоверцев. В-третьих, – и это самое существенное – молокане дорожат своим общинным строем, составляющим их духовную и материальную силу.
В откровенной беседе некоторые вожаки тифлисской общины спросили моего мнения о том, что они называют своим «богослужением». Я им отвечал, конечно, что оно недостойно быть даже сравниваемым с нашей литургией, которую установили боговдохновенные, духовно-гениальные люди, и которая остается величественною и священною, даже когда служит плохой священник; молоканския же толкования текстов священнаго Писания в прямой зависимости от ума и чуткости толкователей, которые легко могут зарапортоваться; вдобавок, превращение молитвы в какое-то состязание между представителями блуждающей религиозной мудрости нарушают величие общения с Богом и создаёт вместо него почву для всевозможных плевел тщеславия, зависти и т. д.
Мои собеседники слегка смутились, но один из них, весьма, замечательный деятель молоканской общины и достойный человек, отвечал мне так:
– Мы понимаем, что вы хотите сказать, и во многом с вами согласны. Но есть вопрос, над которым современная православная Церковь мало работает, – это вопрос о церковной общине или приходе. У вас, – пока человек во храме, – он христианин и окружен христианами; а выйдет оттуда – и он одинок, особенно в городах. Никто ему не поможет, никто за поведением его не последит, кроме отдельных лиц; никто пьянства ему не воспретит: а помрет он под забором, ежели бобыль, – и любящая рука ему глаз не закроет! А в нашей молоканской общине, где есть и богатые и бедные, мы друг другу обязаны помогать во всех случаях жизни, живем как в добром семействе. На иных похоронах беднаго человека народу столько, что в пору мертвому генералу или другому важному лицу. <…>
Так или иначе, не подлежит сомнению, что только с возрождением приходской жизни и с нравственным подъёмом нашего общества в духе православия, можно рассчитывать на искреннее массовое воссоединение молокан и других сектантов. <…>
Не менее тяжело и стыдно становится при мысли о том, что испытали и доселе испытывают в крае русские простолюдины, пришедшие искать землицы. Со времен Ермолова, сериозно относившагося к делу русской колонизации и создавшаго несколько прочных военных поселений, дело это доселе мало подвинулось. Сперва не было стремления к этому со стороны русской народной массы, а затем забрали большую силу армянския влияния, доселе тормозящие дело. Армяне и их прислужники забрались и в администрацию, и, особенно, в учреждения, в ведении которых состоят казенныя земли. Доселе в этих учреждениях господствует так называемая «школа Хатисова», связанная с именем заядлаго армянскаго патриота, управлявшаго государственными имуществами Тифлисской губернии и энергично покровительствовавшаго заселению целаго края армянами. <..->
Противодействие русской колонизации со стороны служилых людей разнаго калибра принимает по временам то наглыя, то безчеловеныя формы. Вот насколько фактов. Когда министерство земледелия запросило местные органы относительно количества свободных земель, то одновременно с доставлением таких сведений были местами приняты меры к тому, чтобы это количесто несколько сократилось, посредством отдачи кое-каких свободных участков в аренду местным лицам. <…>
Ужаснее всего тот метод борьбы с русскою колонизацией, при котором главными способами и живыми аргументами являются заранее предвиденныя страдания русских простолюдинов. Этот способ практикуется довольно широко и, к стыду нашему, безнаказанно. В глазах людей знающих Кавказ, не может быть сомнения том, что водворение русских переселенцев в малярийных местностях равносильно убийству, если оно не обставлено систематическими мерами борьбы с тяжким недугом и другими условиями, подвергающими русское народное дело смертельной опасности. Между тем таких убийств совершено много, при несомненном участии при преступном попустительстве со стороны лиц, которыя не вправе отговариваться неосведомленностью. Укажу на вопиющий факт.
В селении Тер-тер Елисаветпольской губернии водворено без должных предосторожностей несколько десяткой русских семейств. Осень и зима прошли недурно, а к весне появились два бедствия: малярия и армянская интрига. К соседним поселянам-армянам явился руководитель пиджачник, который велел им выжить русских людей. Это выживание было произведено с истинно восточным зверством. Банды армян с кинжалами в руках преградили поселенцам доступ к хорошей питьевой воде, а речку, из которой пришлось тогда, пить русским людям, систематически отравляли навозом, падалью и всякими нечистотами. Начались в поселке такие болезни, при мысли о которых волос дыбом становится. Люди гнили заживо, покрывались зловонными язвами, доходили до исстуления от мук. Уездный начальник, живший в этом селении всё видел и молчал. Когда весть об этих ужасах дошла до губернатора, в Тер-тер был послан врач армянин, который вместо лекарства преподал русским мученикам совет: «Пошли вон, русские собаки, или все тут передохните». Две трети населения сплошь вымерло, остальные разбежались. Дошло до начальника края – и уезднаго начальника прогнали. Тем, кто погиб в ужасных условиях, от этого не легче. <…>
Другою чрезвычайно темной стороною переселенческаго дела на Кавказе является бродячая Русь. Руки опускаются при виде ея. При самом горячем несочувствии к крепостничеству, при искреннем желании разумной свободы народности, призванной к мировой исторической роли, понимаешь, однако, первоначальное разумное основание крепостного права, прикрепившаго к земле и по-своему дисциплинировавшаго народныя массы, у которых так сильны бродячие инстинкты. И Бог весть еще, что произойдет по мере разнуздания этих последних! Босячество, прославленное г. Максимом Горким и его покровителями-евреями, является плодом не только городского растления народной толпы, но и указанных бродячих инстинктов, от которых несвободна современная русская деревня.
Бродят люди и по черноморскому побережью, и по городам Закавказья, просят то работы, то земли, а на деле только побираются да пьянствуют. Несомненно однако, что дабрая половина этих людей впала в нищенство по независящим от нея причинам, – и ее можно бы пристроить к земле и сделать полезной производительной силой; но для этого нужна любовная забота со стороны власть имущих, нужна организация не формальная, а проникнутая страстным, энергичным русским патриотизмом. А этого-то и нет; без всякаго на то права мы нетерпеливо относимся к плодам тех нестроений, которыя созданы противокультурною, торопливо-реформаторской работой наших правящих классов.
Нужно сказать, однако, что и бродяги сослужили свою службу переселенческому делу. Их назойливое приставание к местным жителям подало повод кружку проживающих в Тифлисе искренно русских людей создать сперва отдел петербургскаго общества вспомоществования переселенцам, а потом и превратить его в самостоятельное закавказское общество. Первоначальным предлогом было стремление позаботиться о бродячей Руси, чтобы оградить от нареканий русское имя, у котораго в крае столько врагов. <…>
Голодные, усталые, больные, измученные невзгодами и бездушным формализмом тайно враждебных служилых людей, русские простолюдины находили на чужой стороне буквально родную семью, и многие страстно к пей привязывались. Семья и впрямь была неплохая: были, например, врачи, просиживавшие целыми часами в спертом воздухе люднаго приюта; был священник, высокообразованный академик, но скромный и сердцем благой пастырь отец Константин
Красовский, который Страстную неделю, самое выгодное в материальном отношении для священника время, провел с переселенцами в Караязском поселке, а затем остался на лето в Тифлисе, чтобы почаще навещать этот поселок, расположенный в малярийной местности; были и многие другие с радостью приносившие в жертву дорогому сердцу делу и время свое, и деньги, и душевную заботу.
Во всей этой деятельности, которая и поныне продолжается другими людьми, было мало шуму, но много истинной христианской любви. Было много ея и между самими переселенцами, пришедшими с разных концов России. Проявляли они и большую, наивно-стихийную веру в право русскаго народа на земли, завоеванныя русской кровью. Один переселенец даже с убеждением уверял, что климат Закавказья непременно изменится, станет более «рассейским», когда там поселится побольше православного народа. Другой переселенец, после долгих разспросов о мерах предосторожности против малярии, с мрачной решимостью указал на своих деток и сказал:
– Энти, должно, перемрут, а вот те, которыя здесь народятся, тех уже никто не сдвинет! Крепки будут, как следует!
Этот человек был выразителем народной веры в устойчивость русскаго типа и почти безпримерную приспособляемость его к самым разнообразным условиям. Он показал, что русский народ мудрее дальновиднее и духовно сильнее своей так называемой интеллигенции, как истинный хранитель наших созидательных заветов. <…>
Главы из книги «Кавказ. Русское дело и междуплеменные вопросы» С.Петербург, 1904.
